«В нас нет умения жить нормальной жизнью» Интервью Евгения Миронова о космосе, сотрудничестве с властью и культурном просвещении

В 2017 году в прокат выйдет фильм «Время первых» — драма о том, как советский человек Алексей Леонов первым вышел в открытый космос. Леонова играет худрук Театра Наций, актер и благотворитель Евгений Миронов, уже имевший опыт ролей, связанных с космосом (в фильме «Космос как предчувствие»); он же спродюсировал картину вместе с Тимуром Бекмамбетовым. Спецкор «Медузы» Катерина Гордеева поговорила с Мироновым.

— Мне показалось очень важным, что «Время первых» — картина о ком-то, кто еще жив, кто может рассказать, как было на самом деле. Потому что обычно о заслугах человека вспоминают только на его похоронах. А из космических достижений, важных и уважаемых сегодня, кажется, остался один Гагарин. Остального как будто не было. Или было, но не кажется важным.

— Я из того поколения, для которого космос был все еще потрясением. И имел невероятное, магическое значение, совсем не такое рутинное, как сейчас. Я, конечно, не помню ни самого первого полета человека в космос, ни того, как летал Леонов в 1965 году — меня просто на свете не было, — но я прекрасно помню, как мы следили за космонавтами, когда я был маленьким. Мы знали их по именам. Мы считали их героями. Да они такими и были!

— А теперь?

— И теперь, конечно, тоже. Это невероятная работа, это героизм. Но мы так редко задираем голову и смотрим наверх. И почти о них не думаем. Как-то этот подвиг вошел в привычку, что ли. В моем детстве все было иначе. И, конечно, я хотел быть космонавтом. И вы, наверное, хотели.

— Хотела. Не получилось.

— Да. У меня актерская профессия все перебила. Но, думаю, из меня бы не вышло космонавта. Там такие нагрузки, такой вестибулярный аппарат надо иметь, нервы и, конечно, волю невероятную. Мы вот с Костей (Хабенским, он в картине «Время первых» играет космонавта Павла Беляева — прим. «Медузы») сейчас через все это прошли. Я не понимаю, как люди все это выдерживали.

— Вас к съемкам готовили, как космонавтов к полетам?

— Нас готовили к сценам, которые были связаны с подготовкой космонавтов. Поэтому мы и в центрифуге крутились, и «солнышко» отрабатывали, и еще кучу разных штуковин. Но все это детский лепет, конечно, по сравнению с тем, что испытывает настоящий космонавт.

Ну вот самое первое, что приходит в голову: яйцо, в котором они сидели. Это аппарат «Восход-2». Я вообще не страдаю клаустрофобией. Но временами становилось жутко. Я не понимаю, как они проводили там такое количество времени во время тренировок, как не сошли с ума уже в космосе. Там ведь внутри все непродуманно! Аппарат вообще предназначался для одного человека. А впихнули двоих. Они там как селедки в бочке сидели, но выполняли при этом сложнейшие задачи. Надо было первыми полететь, нужен был подвиг.

— В победных реляциях того времени говорилось, что это — подвиг народа. А ваша история о чем?

— Наша история об экипаже. Они же вдвоем это сделали. Там, в космосе, они были вдвоем. Такие вот сложные, каждый по-своему, люди, оказавшиеся в критической ситуации, с которой, как я теперь понимаю, только они одни и могли справиться. Не случайно же [основоположник советской практической космонавтики Сергей] Королев их выбрал вдвоем. У него была бешеная интуиция на людей. И на Гагарина, и Леонова, и на Беляева, и на других. Принято обычно говорить о Гагарине, он у нас главный герой космоса. Но, конечно, в его полете от него лично ничего не зависело — все решала автоматика. Леонов и Беляев были первыми, кто посадил корабль в ручном режиме, первыми, кто сумел произвести в космосе какие-то действия. Ну а такого количества внештатных ситуаций, с которыми им пришлось столкнуться, в истории космоса больше просто не было. В общем, они были первыми полноценными космонавтами.

— Но все могло бы быть куда менее драматично, если бы не аврал: полет изначально планировался на 1967 год, а в итоге состоялся в 1965-м.

— Я прежде этих подробностей не знал. Но два года назад увидел документальный фильм про Леонова, и меня вся эта история прямо захватила. Я вдруг подумал: «А что это за люди вообще — космонавты?» И вначале была идея, что история будет именно об этом. Я договорился встретиться с Леоновым. На встречу с собой взял сценариста Юрия Короткова. Мы поехали в Звездный городок через всю Москву — и я опоздал на четыре часа, потому что были дикие пробки. Ну, думаю, вот и все. История кончилась, не начавшись. Но когда я увидел Алексея Архиповича [Леонова], стоящего на пороге своей дачи в спортивном костюме, в блестящих кроссовках Prada, ровного, стройного, самодостаточного, подумал: «Нет, вроде ничего. Все пока идет неплохо». 

Мы с Юрой вошли в дом. А там — стол, накрытый, кажется, человек на сто женой Леонова, прекрасной Светланой, а нас-то всего двое. Но все уже неважно, потому что Алексей Архипович начал говорить. А мы, как дети, раскрыв рот его слушали. И он рассказывал, показывал свои невероятные картины, и это было какое-то волшебство. Он большой художник и натура поэтическая. И я хочу, чтобы у меня в кино получилось передать это. Это непросто. Потому что, понимаете, мы все сейчас заложники того, что нынешнее кино должно говорить современным языком, для молодежи. А этот язык мне не всегда комфортен и понятен.

— Почему?

— Потому что я хочу какой-то акварельности, которую этот новый язык не подразумевает. Но я очень стараюсь. Мне важно сыграть — а там есть что играть, — что Леонов — художник с самого детства. Большой, хороший, тонкий. И художник не только потому, что рисует хорошие картины. То, как он рассказывал мне о своем детстве, очень много объясняет вообще про то, откуда берутся герои. Он был восьмым ребенком в семье. Внук сосланного, сын репрессированного, семью которого после ареста отца выгнали из собственного дома, и они переехали в Кемерово. Одиннадцать человек жили в 16-метровой комнатушке. Леонов спал под кроватью, там только было для него место. Я даже вставил в фильм монолог про его детство. В самый важный момент — когда не полетел корабль, а пробная ракета упала за три дня до этого и всем вокруг ясно, что к полету ничего не готово, — вот именно тогда звучит монолог Леонова о том, что «мы не можем не лететь». Не потому, что Америка, не потому, что гонка. А потому, что в нашей истории и в нашем характере русском заложено преодоление каких-то невозможных вещей, несмотря на смертельный страх, и ужас, и все-все-все. Знаете, я иногда думаю, может, это и есть какая-то страшная и точная характеристика нашей нации: мы сильны в непреодолимых обстоятельствах.

— «Мы» в смысле русские или советские?

— Русские, русские. В нас вообще нет умения жить нормальной жизнью. Думаю, мы еще и поэтому так запоздало развиваемся. Не торопимся абсолютно. А потом — рывок. Иногда больной, революционный. И живем от рывка до рывка. Я это ощущаю и по себе тоже. Как и многие, я долго запрягаю, а потом вдруг начинаю жить так, что у меня в сутках 76 часов. И я выдыхаюсь. Такая особенность характера.

— Вы не только играете во «Времени первых», но еще и продюсируете картину. Зачем?

— Это непростая вещь. Я, конечно, сам этого захотел, сам на себя это взял, сам отвечать захотел за все. Но одно дело — когда ты снимаешь какую-то арт-историю, как «Синдром Петрушки» (фильм Елены Хазановой, в котором Миронов сыграл главную роль — прим. «Медузы»). А другое — когда речь идет о фильме такого масштаба, как «Время первых». Я от этого очень далек. Но это попытка. И для меня, и для всех нас. Хотя я, если честно, собой разочарован.

— Почему?

— Потому что я, похоже, не совсем въезжаю во все это новое, модное, пользующееся спросом. Я вот недавно посмотрел картину, называется «Отряд самоубийц». Она, говорят, все рейтинги побила, сборы огромные. А я сидел, смотрел и совершенно не соотносил себя ни с экраном, ни со зрительным залом. Для меня чужие люди — и там, и там. Мне не нравится, я не понимаю смысла, затраченного труда, — а там большой труд, серьезный. Я не понимаю, но, видимо, только так и нужно сейчас снимать. И мне остается поднять руки и сказать: «Все. Ок! Нет вопросов. Надо — значит, надо». И я вошел в эту воду, честно говоря, не понимая до конца, что это все такое.

— Но Бекмамбетов вроде не дебютант.

— Ну как. У Тимура все-таки до сих пор не было такого большого проекта в России. То, что он делал раньше… Ну, например, «Елки» — это так называемый легкий жанр. Легкое зрительское новогоднее кино. А тут большой сложный фильм, какие он снимает в Голливуде. А здесь еще не пробовал.

— Вы еще и режиссера в середине съемок сменили.

— Скажу честно: я не очень силен в блокбастерах. С одной стороны, я понимаю, что фильм должен быть масштабным и зрелищным. А с другой, мне как артисту хотелось сыграть судьбу, драму. И сперва мы пригласили Юру [Быкова], который, на мой взгляд, очень глубокий режиссер. И снимали «земную» часть картины, имея в виду, что это именно драма. И стали заложниками этого жанра. Но не было в истории взаимоотношений космонавтов каких-то таких драматических эпизодов! Их можно было бы придумать, но это полное вранье, которое невозможно, если тебя консультирует Леонов. И мы от этого отошли. И осталась «голая» ситуация, в которой самый главный враг — обстоятельства. Времени нет, корабль не готов, но вот эти два человека должны совершить чудо: полететь в космос и вернуться. А съемки в «космосе» — это технологии, которые должны соответствовать сегодняшнему 3D-кино. И мы позвали Диму Киселева, которого очень ценит Тимур. Потому что в этой части должно быть такое напряжение, что глазом не моргнешь. И лично я не понимаю до конца, как такого колоссального напряжения достичь, какими средствами. И из-за этого, после того как мы отсняли уже с Киселевым «космос», мы пересмотрели «земную часть». И кое-что опять пересняли.

— Судя по трейлеру, «Время первых» чем-то похоже на «Гравитацию». Они действительно созвучны?

— А я не знаю. Я ее не смотрел. Леонов, знаю, смотрел! Они пошли в кино с его дочерью Ксюшей, которая его большой друг и помощник. И на выходе Алексей Архипович так: «Ох, ну и брехня!» А Ксюша — ему: «Папа, ты в курсе, сколько миллиардов посмотрело эту картину и какое количество людей снова влюбилось в космос? Так что молчи, папа!» Ну и он: «Молчу, молчу, молчу». Ну и я молчу. 

— Ваш фильм кажется актуальным не только в смысле возвращения космоса в большое кино, но и в том плане, что он обращается к прошлому как к источнику мифа. Сейчас же самый главный государственный тренд — это прошлое. Все живут как будто с вывернутой назад головой. 

— У нас даже нет, по-моему, в фильме сцены с толпой народа, встречающей космонавтов… Да нет, нет, не про эпоху фильм. И не про воспевание. Совсем по-другому. Про людей, которые как раз были обижены и даже покалечены властью. Но каким-то удивительным образом все равно сумели стать героями. Про Леонова мы говорили, Королев — тоже известная история, со сломанной челюстью вернувшийся из ГУЛАГа гениальный конструктор, бесстрашный человек.

— Почему они не отвернулись от власти, так многое у них отнявшей, почему все равно работали на благо страны, которая их не ценила?

— Черт его знает. Может быть, это история про другое? Про мечту, про преодоление себя. И еще, конечно, про невероятную потребность себя реализовать. Они же искренне верят, что вот-вот наступит будущее, случится рывок, который изменит нашу жизнь. К лучшему изменит! Меня вот это и удивляет, и потрясает. Их непоколебимая вера в хороший, в правильный исход. Так что это не просто фильм-катастрофа. Это истории людей.

Я вот думаю, знаете, может я потому и стал продюсером, чтобы иметь возможность вот такие нетиповые истории делать, доводить до конца? Потому что в какой-то момент ужасно устал копаться в плохом материале, читать плохие сценарии, искать что-то и не находить. Время диктует какие-то свои темы и новых героев, а я ищу материал, который был бы интересен мне самому. Но не знаю, конечно, буду ли я этим дальше заниматься.

— Снять большое кино в России, как и везде, довольно дорого. Но у нас есть такой козырь в рукаве: господдержка. Это или Минкульт, или Фонд кино. Там дают деньги. Но для этого надо получить одобрение, пройти питчинг. И многие — не проходят. Режиссеру Андрею Смирнову, например, отказали в финансировании картины, которую он назвал своим завещанием, режиссеру Андрею Эшпаю — в картине по сценарию Шпаликова «Прыг-скок, обвалился потолок» с Чулпан Хаматовой в главной роли. Отказали, сославшись на то, что у такого кино не будет «зрительского интереса». 

— У них есть какой-то вроде бы лимит. Не знаю. Я тоже не до конца въезжаю в эти ситуации, я два раза ходил на питчинги и больше, мне кажется, не пойду. Вот нам совершенно неожиданно дали деньги на картину, которая абсолютно артовая, ее снимает Артем Темников. Называется «Кровь», хорошая история про двух братьев, в такой бергмановской стилистике. На этот фильм мы, по-моему, уже третий раз подавали заявку. Дважды нас отфутболивали, а сейчас дали. Почему? Ну, может, мы лучше подготовились, а может быть, просто настало время. Я не знаю конкретно про те сценарии и фильмы, о которых вы говорите. Раньше все это было немного иначе устроено: понемножку давали всем, кто приходил. А приходили в том числе и мэтры, которые, может быть, уже и не в состоянии снять качественное кино. Но давали, чтобы никого не обидеть. Сейчас все поменялось. И правильно: должен быть конкурс. Должен ли именно Минкульт распределять эти деньги — не знаю. На Западе это все иначе устроено, там есть фонды, но неизвестно, что лучше. Я недавно читал интервью французского продюсера, который говорит, что из ста фондов иногда по копейке деньги на кино добывают, но это большая, тяжелейшая работа.

— Но «Время первых» получило деньги Фонда кино. Значит, все-таки это возможно. Как, по-вашему, должно быть устроено идеальное финансирование кинематографа?

— У меня нет ответа. Вот мы в тот же Фонд кино пошли просить денег на картину «Жанна» (в нашем театре есть такой очень популярный спектакль). Это история, похожая чем-то на «Елену» Звягинцева, про современную женщину, бизнесвумен, родом из 1990-х; от нее ушел молодой человек, но выясняется, что корень всех бед в том, в какой среде она сформировалась, через что перешагнула, что прошла. Пулинович написала пьесу. Я думал, что выйду с этого питчинга таким красавцем, скажу своим ребятам, что все, мы снимаем, у меня даже там маленькая роль для себя была припасена. И знаете что? Нас со свистом прокатили! Сказали, что кино некоммерческое, его нельзя снимать. А я не согласен. Там Дапкунайте играет главную роль.… Ну что поделаешь. Это борьба. И, видимо, справедливости не может быть. Но должны быть, думаю я, какие-то весы. И как вот их найти? Не обидеть мэтров, дать молодым — очень непростая история.

— В Театре Наций вы эти весы нашли?

— Я считаю, мы счастливые вообще. Потому что та идея, с которой я пришел, осуществилась. Театр Наций — новая открытая площадка без труппы. Это означает, что кастинг открытый, режиссер может задействовать любых артистов, в том числе не только московских. Сейчас, например, режиссер Марчелли приезжает из Ярославля — и у него часть ярославских артистов будет занята. Это дает некую свободу, которая особенно понятна и ценна тем, кто в своей жизни столкнулся с репертуарным театром. Артисты из таких театров тоже заняты в разных наших спектаклях. Мы с трудом сводим все эти бесконечные расписания. Но система уже работает. И в ней легко дышится.

— А что с репертуарным театром не так?

— Чем больше я работаю в нерепертуарном театре, тем я с большим уважением отношусь к репертуарному театру, там есть свои потрясающие законы. Но в какой-то момент я понял, что там есть машина, которая должна выпускать спектакли один за другим, а это означает, что я не даю себе возможности расти, понимаете? Находясь в одних и тех же условиях, в одной и той же системе координат, я не могу как артист дальше вырасти, мне необходимо пробовать что-то другое, может быть, не мое; ломать себя. И наш театр в этом смысле, конечно, площадка, открытая всем направлениям. У нас даже нет определенного, то есть «своего», зрителя. Как, например, в «Гоголь-центре», где есть режиссер, Кирилл [Серебренников], который полностью определяет свою художественную политику, и есть поклонники его таланта, которые приходят на его спектакли. Там практически не найдешь случайных людей. А у нас разные школы, и это для артистов уникальная, я считаю, возможность. У нас вообще большие амбиции по части репертуара: мы хотим работать с выдающимися мировыми режиссерами, которые никогда не приезжали в нашу страну, а уже стали звездами мирового театра. И это тоже происходит. Но на все нужны деньги. 

— А вы должны окупаться?

— Ну кому-то, наверное, кажется, что должны. Должны на новые деньги ставить новые спектакли. Но театр не может быть самоокупаемым! У нас в «Сказках Пушкина» занято 20 человек на сцене, оркестр, арендованные фонари… И все это вместе — огромнейшее шоу, которое придумал Боб Уилсон и привез с собой большую команду для его реализации. И это не может окупаться, потому что все получают гонорары. Но если на Большой сцене, там, где мы обязаны думать о зрителе, у нас 99 процентов заполняемости зала, то на Малой мы себе даем воздух, оставляем ее как поле для экспериментов. Вот сейчас будет спектакль Филиппа Григорьяна по «Заводному апельсину» Берджесса. Это антиутопия, комикс или даже перформанс, трудно сказать. Там, внутри спектакля, даже есть 20-минутное очень жесткое кино. Это все невозможно, конечно, окупить.

— Справедливости ради, треть под завязку заполненного Большого зала, купив за большие деньги билеты в партер, на «Сказках Пушкина» встает и уходит в недоумении.

— Это где же вы такую треть видели? Уходят во время действия разве что несколько человек, как и с любого другого спектакля. Всегда есть те, кто ошибся адресом.

— Ну, это обидно, наверное.

— Ну и что? Зритель наш только знакомится с такими серьезными режиссерами. Мы ему постараемся помочь. Сейчас открывается новая площадка, Новое Пространство Театра Наций. У нас на Страстном будет небольшой особняк, где мы планируем устроить своего рода школу зрителя. Хочет человек посмотреть «Сказки Пушкина», мы ему организуем интересные мастер-классы или образовательные встречи, на которых можно будет ознакомиться с творчеством Уилсона. Понять, почему он стал гением авангарда, кто он вообще такой. И уже выучив этот язык, прийти в зрительный зал и остаться. Потому что уже будет интересно. И так потихоньку будем образовываться все вместе. В этом Новом Пространстве будут и выставки проходить, и дискуссии, и концерты, и читки новых пьес, и социальные проекты, там будем изучать смежные с театром творческие дисциплины, там же будет штаб-квартира фестиваля современного искусства «Территория», который мы проводим. Это непростое, но совершенно необходимое сейчас дело. Потому что — я уж не говорю про молодых режиссеров — Някрошюс у нас тоже тяжело воспринимается! 

— У вас нет опасений быть непонятым контролирующими культурными органами? Все время же появляются какие-то новые этические и прочие комиссии. Того и гляди будут «литовать» спектакли.

— Ну пока не докатились мы до этого. Есть какие-то фонды якобы защиты прав населения, нравственности, кого угодно. И все это какие-то дутые, мыльные, бездарные, по большей части невостребованные люди, которые занимаются совершенно непонятными вещами. Я к этому с большой опаской отношусь. Поскольку им нечем заниматься, они пишут письма в разные инстанции, их вынуждены рассматривать, вот они эту воду-то и мутят. Ну слушайте, мы занимаемся своим делом, я надеюсь, что и будем заниматься.

— Но при этом вас постоянно спрашивали и будут спрашивать: «С кем вы, мастера культуры?» И вы будете вынуждены отвечать.

— Мой ответ простой. Я — это те разные режиссеры, которые у нас работают.

— Один из них, например, Алвис Херманис, теперь невъездной в Россию.

— А другой, [Тимофей] Кулябин (режиссер оперы «Тангейзер» в Новосибирском театре оперы и балеты, которая за «оскорбление чувств верующих» была исключена из репертуара театра — прим. «Медузы»), пока еще выездной, но тем не менее попал уже нарицательно в «черный» список для каких-то определенных кругов, будет ставить в новом сезоне «Иванова». Его политические пристрастия меня не интересуют. Как и пристрастия Херманиса. Мне интересно с ним как с человеком, как с режиссером. Мы говорим, обсуждаем, спорим. В чем-то мы согласны, в чем-то — нет. Но когда мы занимаемся [с Кулябиным] «Ивановым», поверьте, там есть столько других вопросов, крайне важных, что уже не до политики. И это гораздо интереснее, что разбиваться на лагеря и выступать под какими-то знаменами. Знаете, я в самых разных ситуациях был. И клевали меня одни, а потом другие.

— Потому что, когда вы подписываете письмо в защиту Pussy Riot, вы вроде как на одной стороне, а когда снимаетесь в ролике в поддержку президента Владимира Путина — на другой.

— Видите, как это быстро меняется, да? Вспомните даже не про меня, кто я такой на этом политическом поприще, вспомните Макаревича Андрея. Что только про него не говорило мной уважаемое «Эхо Москвы», что оно из него только не делало. Сначала врага, потом друга, потом героя, потом снова врага. Только он все равно остается Андреем Макаревичем, понимаете? И для меня это важно. Если говорить про гражданскую позицию, она у меня есть. Но, если позволите, можно я ее все-таки выскажу в своих ролях? Для меня это гораздо важнее, чем тратить очень много времени, сил и слов. Причем тратить абсолютно бессмысленно. Потому что все равно того, что ты хочешь сказать, никто не услышит. И утром я проснусь, и будет информация о том, что я враг, от тех или других. Именно поэтому я в какой-то момент решил, что моя позиция — это то, что я делаю в своем театре, в своей профессии. Именно поэтому я вам сейчас с таким воодушевлением рассказывал про новую площадку.

— Ну вам же так или иначе все равно приходится заниматься политикой — отстаивать право на те или иные спектакли, право приглашать тех или иных артистов и режиссеров. 

— Ну конечно. И я часто занимаюсь тем, что нужно кого-то выручать, за кого-то бороться или за кого-то просить. Теперь-то я понимаю, какой стеной нашей был Олег Павлович Табаков. И понимаю еще, что это обязанность любого руководителя.

— Не противно?

— Я это принял как одну из своих обязанностей. И ничего, пока работаю. Просто никто не понимает до конца, что такое строители — любого дела, даже самого маленького. Я, хлебнув сполна, сейчас очень уважительно отношусь ко всем людям, которые пытаются по-настоящему сделать что-то. Я ни в кого из них камня не брошу, я понимаю, как это непросто, тем более в нашей стране. Ты — руководитель. И ты все равно отвечаешь не только за себя, а значит, связан со всеми органами, с которыми ты в жизни, может, и не думал быть связанным. Я десять лет назад не знал, где находится министерство культуры. Или администрация президента. Где администрация района, а где — дом правительства. И так далее.

— А теперь знаете?

— Знаю. Потому что я связан с большой организацией. И без поддержки государства этот театр бы не выжил. Но и ее не хватает. Госденег не хватило бы даже на одного Уилсона, его проект, который, может, я так нескромно скажу, в какой-то момент перевернул театральную жизнь страны. Такой технологии, как у Уилсона или у Робера Лепажа, у нас в стране не было. И деньги на это нам дало государство, государственный банк Сбербанк и частный Фонд Михаила Прохорова. Без них все это было бы не-воз-мож-но.

— Но это же нормально. Более того, мне кажется, что нормальные отношения власти, бизнеса и артиста заключаются в том, что они дают театру деньги, чтобы увидеть искусство. Все, больше ничего.

— По идее, так и должно быть, это в идеале. Но видите, как мы зашуганы? Мы живем в такой парадигме, что если они нас финансируют от имени государства, то взамен получают право диктовать. Пока у нас такого нет, по крайней мере в Театре Наций, никто ничего не диктует. Но наша собственная зашуганность, безусловно, приводит к каким-то даже нелепым ситуациям. Когда мы сдавали те же «Сказки Пушкина», ко мне подходили со всех сторон и говорили: «Убери „Сказку о попе и его работнике Балде“», потому что как раз в этот момент на другом конце страны развивалась вся эта история с «Тангейзером». И мне говорили: «Ну ты хоть крест сними, он чуть покосился». А у Уилсона не может быть все прямо, он архитектор, у него как-то должно быть на сцене взаимосвязано. И все эти «советы», все эти страхи — это безумие какое-то, этого не может быть. Понимаете, просто не может, не должно быть!

— Как и плакатов про Ксению Собчак, которые устрашающе висели напротив театра год назад, накануне премьеры «Женитьбы», где она сыграла.

— Да, все происходит нон-стоп, нон-стоп… И мне звонили по поводу Собчак и говорили: «Как такое возможно?»

— И что вы отвечали?

— Что она артистка в этом спектакле, что режиссеру был необходим именно вот такой персонаж.

— Отстояли?

— Да, как видите, мы спектакль этот играли и играем.

— Часто думаете о том, как надолго вас хватит?

— Ну, еще поработаем.

— А когда устанете, всегда есть ваш же фонд «Артист» (благотворительный фонд поддержки деятелей искусства, основанный Мироновым — прим. «Медузы»)?

— Кстати, когда создавался фонд, одна из первых мыслей была о том, что это и для себя тоже. Чтобы потом, на старости лет… Да нет, на самом деле. Просто стыдно стало.

— Перед кем-то конкретным?

— Мне мама позвонила и сказала: если ты не поможешь, я с тобой просто разговаривать не буду. Речь шла о Георгии Михайловиче Вицине. С этого началось. И пришло понимание, что мы долго будем расхлебывать наше вот это советское прошлое, в котором люди совершенно не защищены. Причем как звезды, так и люди, которые по 50 лет в оркестре были. А они что, менее важные?! Может быть, когда я в первый раз пришел на спектакль «Лебединое озеро», они играли? Может, я из-за них так полюбил театр? Может, это именно та, именно так взятая нота меня задела? А сейчас они никому не нужны и у них нет элементарных медикаментов. Когда коснешься этого не в режиме одноразовой помощи, становится очевиден масштаб. Мы вот в картотеку заглянули. Артистов, нуждающихся в помощи только по Москве, только по сведениям Дома актера — больше двух тысяч. И мы даже не смотрим по всей России. Мы вот только Москвой, немного Санкт-Петербургом и Саратовом занимаемся. Теми, кого знаем. А сколько людей гордых? Артисты — люди гордые, знаете. Так что в чем-то нашему фонду еще сложнее, чем другим. 

— Это каким?

— Все же фонды друг про друга знают, потому что ими всеми руководят артисты. Не знаю почему, видимо, Чулпан [Хаматова] нас как-то воодушевила всех своим подвигом. У нас в Театре Наций иногда хоть общее собрание проводи: здесь и [попечитель фонда помощи хосписам «Вера» Ингеборга] Дапкунайте, и [попечитель фонда «Галчонок»] Юлия Пересильд, и [соучредитель фонда «Подари жизнь»] Чулпан Хаматова. Ну а с Костей [Хабенским, учредителем фонда своего имени] мы на съемках видимся. Получается, что мы взаимосвязаны. И сразу понимаешь масштаб проблем. И становится ясно, что одноразовой акцией не отделаешься.

— Если вернуться к фонду «Актер», существует же огромная проблема незащищенности людей вашей профессии. И эту проблему как раз можно решить системно: с помощью гильдии артистов, которая защитит права и поможет обеспечить старость. 

— Слушайте, ну это история про профсоюз. Это битва, в которой придется погибнуть. Конечно, однажды придет время это сделать, но для этого надо будет найти человека, который положит жизнь на пробивание этого закона в Госдуме, на борьбу с продюсерами, с телеканалами. Это серьезное, большое дело. Боюсь, я не доживу. И поэтому мы пока как-то локально пытаемся сами помогать тем, кому можем. Мы сами зарабатываем деньги выступлениями. И проводим акции. Например, 11 сентября вместе со Сбербанком устроим Театральный велозаезд. Все артисты московских театров поедут на сбербанковских велосипедах. И каждый сможет к нам присоединиться и внести небольшую лепту в дело помощи нуждающимся артистам. Думаю, и весело получится, и полезно для дела.

— Нет у вас ощущения, что вы вот живете на каком-то острове? Все еще хорошо и прекрасно, рядом свои, любимые и родные, хорошо и свободно дышится, но вода поднимается. И дышать становится все труднее, а сам остров делается все меньше.

— Да. Иногда кажется, что становится душновато, есть такое. Но, знаете, как только случается премьера, и она радостная, удачная, талантливая, у меня опять расправляются плечи и хочется дышать. И я опять вспоминаю, что у нас большой корабль. И корабль этот — плывет.