35 лет назад произошла авария в Чернобыле. Почему именно она во многом предопределила независимость Украины? Рассказывает историк Сергей Плохий
В ночь на 26 апреля 1986 года на Чернобыльской атомной электростанции произошла авария — крупнейшая в истории атомной энергетики. Строительство Чернобыля было советским, «имперским» проектом. Но площадь и интенсивность загрязнения стали разными для России, Украины и Белоруссии — поэтому в каждой из республик общество восприняло аварию по-своему и помнит ее по-разному. В 35-ю годовщину чернобыльской катастрофы редактор рубрики «Идеи» Максим Трудолюбов поговорил с гарвардским историком Сергеем Плохием, автором недавно вышедшей на русском языке книги о Чернобыле, про аппаратную систему СССР, национальную мобилизацию и экологическую политику.
Сергей Плохий — историк, один из ведущих в мире специалистов по истории Советского Союза, Украины и Восточной Европы.
Учился и преподавал в Днепропетровске, защитил кандидатскую диссертацию в Москве, докторскую в Киеве. В начале 1990-х работал в Канадском институте украинских исследований, где готовил к изданию на английском языке труды Михаила Грушевского. Позже преподавал в Гарварде и в 2007 году занял в этом университете позицию профессора украинских исследований (профессура им. М. Грушевского).
Книга Плохия «Последняя империя» — политическая история распада СССР — получила в 2015 году премию Лайонела Гелбера (Lionel Gelber Prize) за лучшую книгу на глобальные темы и премию Пушкинского дома в Лондоне.
Среди переведенных на русский значительных работ Плохия — книга «Происхождение славянских наций. Домодерные идентичности в Украине и России» (Киев: Фолио, 2018, по-английски вышла в 2006 году) и книга «Казацкий миф История и нациогенез в эпоху империй». (Киев: Фолио, 2018, по-английски 2012).
Пока не переведенная на русский книга Плохия «Lost Kingdom. A History of Russian Nationalism from Ivan the Great to Vladimir Putin» (New York — London: Basic Books, 2017) посвящена формированию разделения русской нации на великороссов, малороссов и белороссов и складыванию трех культурно родственных, но самостоятельных политических наций.
— Как бы вы определили ваш метод в работе с историей и те жанры, в которых вам как историку интереснее всего работать?
— Часто книга, которая начинается в одном жанре, заканчивается в другом. В этом смысле одна из наиболее интересных моих работ — «Казацкий миф». Эта работа, построенная вокруг поиска автора рукописи начала XIX века, начиналась как довольно традиционная историческая книга — с источниками и элементами текстологии, но оказалась в итоге неожиданной для меня работой по интеллектуальной истории (получила российскую премию Historia Nova). В этом смысле я следую за литературой, за источниками, а потом уже — за идеями, которые у меня появляются.
Если говорить о «Чернобыле», то эта книга написана историком Украины и Советского Союза. С одной стороны, туда привнесены соответствующие знания. С другой стороны, опыт взгляда не из Москвы. С одной стороны, это история советской Украины, с другой — международная история, в том числе история ядерной энергетики. В общем, я эклектик. Все зависит от книги, сюжета и доступных источников.
— Мне кажется, акцент в книге сделан не на разборе версий взрыва и технологических аспектах всех событий, а на том, какую роль авария сыграла в истории СССР. Правильно?
— Безусловно. Я, конечно, максимально попытался восстановить в памяти курс физики средней школы. Но для меня принципиально важен политико-культурный угол зрения. В этом смысле эта книга — сиквел книги про развал Советского Союза. О распаде Советского Союза я рассказывал в классической форме политической истории. Там были элементы международной истории, было несколько главных героев, но фокус все-таки на вершителях судеб.
«Чернобыль» позволил мне сделать то, что не позволила «Последняя империя», — соединить в одном повествовании вершителей судеб и людей, находившихся на самых разных ступеньках социальной и административной структуры. Я исследовал то, как решение, принятое «наверху», влияет на судьбу, жизнь и смерть людей «внизу». Я пытался увидеть историю позднего Советского Союза через людей. Главным вызовом было огромное количество действующих лиц. Возможно, их слишком много, но постсоветскому читателю — в отличие от западного — фамилии и события знакомы, так что здесь перегруза быть не должно. Мне важно было показать общество в условиях кризиса, перед лицом смерти. События аварии показаны по часам, иногда поминутно. В дальнейшем повествование растягивается на месяцы и годы. Это более глубокий, чем в «Последней империи», взгляд на поздний СССР — он дан с точки зрения политических, культурных и социальных процессов.
— Чернобыль оказался кульминацией технологического развития СССР и вобрал в себя и достижения, и проблемы той системы…
— Да. Я действительно пытаюсь говорить о системе. Мне было важно показать структуру общества. Эта книга личная — сразу на нескольких уровнях. Я принадлежу к поколению, которое пережило Чернобыль. Для нас для всех это было большое событие, большой шок. Много моих знакомых, друзей были в Чернобыле. Я вырос в семье инженера руководящего уровня, постоянно слышал разговоры о выполнении плана, о партийных взысканиях и наградах.
Я думаю, что понимаю, каким образом эта система давления действовала. Люди выживали, люди росли в этой системе благодаря тому, что отказывались от ответственности. Это в ДНК советского аппарата. За отказ брать на себя ответственность не наказывали даже в ситуации с Чернобылем. Эта позиция оказывалась правильным аппаратным выбором до самого конца. В этом огромнейшая проблема и Союза, и Чернобыльской электростанции.
— Мы видим это и в современных наследниках СССР. Как минимум в России — совершенно точно. Как устроена административная система, в которой ответственность — то, чего следует избегать?
— Это «командно-административная система» — было такое клише во времена перестройки. В этой системе был очень узкий круг людей, которые или принимали решения, или могли быть советниками при их принятии, и огромное количество исполнителей. От них ожидали именно исполнения и ничего больше. Поэтому вслух никто не говорит о взрыве реактора, пока не приезжает заместитель председателя Совета министров. На месте никто не готов взять на себя ответственность за то, что реактор взорвался. Это и психологически, и политически невозможно.
Когда речь заходит об эвакуации Припяти, то даже тот самый прибывший из Москвы зампред Совмина, Борис Щербина, не может решить вопрос самостоятельно. В книге я цитирую воспоминания Ивана Плюща, где он рассказывает о той ночи, когда все решалось. Ученые и местные начальники убеждают Щербину в том, что эвакуация Припяти необходима. Щербина звонит одному из секретарей ЦК. Тот говорит: ребята, я с вами согласен, но я тоже не могу дать добро. В конце концов решение формально принимает председатель Совета министров Николай Рыжков (я уверен, после консультации с Михаилом Горбачевым). Итак, для решения такого рода был нужен член Политбюро, способный посоветоваться лично с генеральным секретарем.
— А можно ли сравнить поведение руководителей при авариях в других системах управления с поведением советских управленцев?
— После книги о Чернобыле я взялся за книгу о наиболее крупных и громких ядерных катастрофах в мире. Я занялся этой работой, стремясь ответить на вопрос, насколько уникальной была ситуация Чернобыля, насколько уникальным был советский подход к аварии, а главное, полная блокировка информации.
И даже при моем очень критическом отношении к тому, что происходило в Чернобыле, я был шокирован тем, насколько та ситуация была уникальна с точки зрения административной и политической культуры. На примере Три-Майл-Айленд мы видим, как по-другому устроена ответственность в США. Никто не звонит в Белый дом. Наоборот, это Белый дом пытается получить информацию снизу от собственных источников. В той правовой структуре менеджер предприятия или мэр города решает, эвакуировать или не эвакуировать станцию или город. Есть соответствующая законодательная база и правила проведения таких мероприятий. Советоваться с «верхом» нет ни времени, ни необходимости, потому что если дело дойдет до самого плохого, то местный руководитель окажется под судом. Это его ответственность. Белый дом тут не поможет.
Фукусима — нечто среднее между Чернобылем и Три-Майл-Айленд. В той ситуации премьер-министр Наото Кан давил на компанию — оператора АЭС. Но когда дело дошло до разбора полетов, то премьер-министра жестко критиковали за то, что он в самую важную ночь приехал в штаб-квартиру компании и пытался объяснять им, что делать, а чего не делать. По сравнению с Чернобылем, совсем другая ситуация. В таком сравнении видишь, чем была эта система. Если ты в ней вырос, если ты окружен ею, ты этого не осознаешь и не понимаешь.
То, что мог делать Советский Союз при полном контроле над информацией, — это просто трудно вообразить в другом контексте, в другой культуре.
— Я вижу у вас точку зрения из Украины, из Беларуси. Это очень важно, мне кажется, потому что трагедия, с одной стороны, признается всеми, кто так или иначе пострадал от нее, но мы из России видим ее одним образом, украинцы видят другим, а белорусы — еще каким-то третьим. Как бы вы определили это преломление?
— Белоруссию я по возможности подключаю, но с Украиной уникальная, очень выигрышная ситуация по сравнению с любыми другими постсоветскими государствами. У нас гораздо свободнее доступ к архивам.
Событие было общесоюзное. Ядерное облако накрыло Белоруссию больше, чем Украину. Фактически если посмотреть сейчас на карту загрязненности, то мы увидим два Чернобыля. Один — там, где он должен быть, вокруг собственно Чернобыля, а другой — в Восточной Белоруссии и примыкающих к ней территориях России. По площади загрязненности российская часть была самая большая, но по уровню загрязненности Украина и Белоруссия пострадали больше. В итоге в политической и культурной истории трех стран это событие сыграло разные роли.
В процессе ликвидации последствий катастрофы Украина была задействована больше, чем какая бы то ни было другая республика, поскольку Чернобыль находится на ее территории и Киев был рядом. Был Союз, было союзное руководство, Политбюро, ниже в иерархии были республиканские правительства, республиканские ЦК партии. В целом процесс принятия решений представлял собой взаимодействие «периферия — центр», а воспринимался в Украине как взаимодействие «колония — метрополия». Мобилизация под лозунгом «Дайте нам правду о Чернобыле» стала первым толчком к украинской независимости. В книге я показываю, как это происходило.
В Белоруссии тоже были попытки мобилизации, а Россия представляет третий вариант, где Чернобыль не воспринимается как национальная трагедия. То есть Чернобыль играл роль в период перестройки как иллюстрация некомпетентности партии, экологического загрязнения в целом ряде индустриальных городов в Союзе. Но национальной мобилизации вокруг Чернобыля в России, конечно, не произошло. Катастрофа произошла явно на периферии российской географии, российского сознания.
— Как именно происходила мобилизация в Украине?
— Рух рождается во многом благодаря Чернобылю и экологической мобилизации вокруг катастрофы. Есть символические совпадения: лидер античернобыльской мобилизации Владимир Яворивский становится первым, кто зачитывает текст Декларации о независимости Украины.
Что я считаю своей удачей — это реконструкция того пути, которым прошло отношение украинской элиты, украинского общества к ядерной энергетике. Начинается все это с великой радости по поводу того, что Украина присоединилась к ядерному клубу, получив атомную станцию. Чернобыль был вообще-то классическим союзным, «имперским» продуктом. Но такие писатели, как Иван Драч и тот же Владимир Яворивский, пишут романы и стихи, интегрируя его в украинский контекст.
Потом происходит шок Чернобыля, где те же люди переосмысливают свое отношение к ядерной энергетике. У Драча сын пострадал — студент, который был мобилизован туда. Те же люди пишут фактически покаянные произведения. Происходит мобилизация национального движения вокруг Чернобыля, и они встают во главе этого движения. Вся эта «национализация» природы: наши горы самые красивые, наши озера самые глубокие — это классика романтического национализма XIX века. Она лежит в основе любого национального самосознания. В итоге это движение оказалось одним из драйверов провозглашения украинской независимости.
Новоизбранный украинский парламент закрывает недостроенные станции, принимает наиболее гуманные законы по поддержке пострадавших. Украина признает пострадавшими гораздо больше людей, чем Россия или Белоруссия. А потом начинаются девяностые, и надо как-то выживать. Тот же парламент отменяет свои решения о замораживании строительства ядерных электростанций. Западу приходится или подкупать, или политически давить на украинское руководство, чтобы закрыть Чернобыль. В итоге на протяжении 15–20 лет общество несколько раз кардинально меняет свое отношение к ядерной энергетике.
Для меня было очень важно, насколько политические, культурные и другие факторы определяют наше отношение к ядерной энергетике. Траектория была — от гордости, от чувства принадлежности к какому-то будущему, к какому-то клубу до полного отторжения, а потом до принятия этого как экономически необходимого.
— Экологическая мобилизация — результат исключительно Чернобыля? Не было бы его, недовольство нашло бы себя в другой теме?
— Экологическая мобилизация была явлением общесоюзным — ее можно было наблюдать не только в Украине, но и в Литве и других республиках. Она была фактором и в России. Природа и экология воспринимались как своеобразный «контекстуальный синоним» нации и родины. Об этом есть книга, скучная, но очень хорошая — Джейн Даусон, «Эконационализм».
Ясно, что экологическая мобилизация конца 1980-х была связана не только с Чернобылем, но и с тем, что после Чернобыля экология оказалась почти единственной легитимной, допускаемой государством темой для свободного обсуждения в несвободном обществе. После Чернобыля отрицать экологию и проблемы с ядерной энергетикой было невозможно. В итоге экологическое движение в ряде республик оказалось первой формой мобилизации. В экологический «коридор» хлынули все, кто был каким-то образом не удовлетворен ситуацией позднего Советского Союза — а причин быть неудовлетворенным было много.
В девяностые, в период выживания, проблема экологии повсюду становится менее важной — она стала слишком дорогим удовольствием. При этом национальный компонент сохранился.
Лишь в 2000-е возвращаются элементы реального экологического движения, но довольно слабые. Начинается борьба против застройщиков, за парки, за лесные массивы. Это есть и в России, и в Украине. Но это, конечно, совсем не та массовая мобилизация, что была в 1980-е. Это лишь островки.
Беседовал Максим Трудолюбов