Как война изменит положение женщин в России? «Бумага» поговорила об этом с гендерным социологом Еленой Здравомысловой
Мобилизация уже ощутимо повлияла на российское общество — по меньшей мере на его гендерный состав: как минимум 318 тысяч мужчин призвали на фронт (такую цифру называет Владимир Путин), а сотни тысяч покинули Россию, чтобы избежать призыва. Еще часть мужчин вынуждены скрываться от военкомов. В прошлом войны оказывали заметное влияние на женскую эмансипацию — будет ли то же самое в сегодняшней России? Петербургское издание «Бумага» узнало у гендерного социолога Елены Здравомысловой, как мобилизация влияет на положение женщин в обществе, стоит ли ждать в России подъема феминизма и что изменится в жизни российских семей, когда мужчины вернутся с фронта. С разрешения издания «Медуза» публикует этот текст полностью.
Про одинокое материнство
— Как с «частичной мобилизацией» будет меняться распределение нагрузки и ролей в семье?
— Мы ничего не знаем точно о последствиях кампании «частичной мобилизации» для семьи. Мобилизация вроде бы закончилась, но приказа об этом нет, поэтому ожидаемы новые «волны». Но кое-что все-таки можно утверждать: ясно, что во многих семьях мобилизованных возникает двойственный феномен одинокого материнства или отсутствующего отца со всеми вытекающими последствиями.
Какие это последствия? Растет домашняя нагрузка на немобилизованного члена семьи, на женщину. Но заметно это будет, только если распределение домашних обязанностей до ухода мобилизованного было равным. А мобилизуются зачастую люди, у которых сохраняется патриархальное разделение труда в семье, когда основная нагрузка по уходу и организации быта лежит на женщине.
При таком широко распространенном в нашем обществе укладе отсутствие мужчины не меняет распределение нагрузки коренным образом. На один рот меньше. Он ушел, теперь нужно ухаживать только за ребенком. Помогут старшие родственники.
Если же гендерный уклад семьи тяготеет к равноправию, мы видим, что там, где два партнера солидарно вкладывались в домашнее бытование и в заботу о детях, происходит интенсификация женского домашнего труда и усиление этой традиционной роли.
Предполагаю, что мы будем наблюдать традиционализацию женской роли в семье. В публичной сфере, может быть, женщинам и будет проще занимать мужские места. Но дома их нагрузка останется прежней — в лучшем случае. А скорее всего, возрастет, поскольку инфляция приведет к практикам домашней экономии. Это значит, что неизбежно произойдет интенсификация домашнего труда.
Про положение женщин в обществе
— Станет ли женщинам проще делать карьеру?
— Исторические исследования показывают, что во время всеобщей мобилизации вполне возможен временный «захват» женщинами опустевших во время войны мужских позиций. Однако после завершения войны оставшиеся в живых мужчины возвращаются на свои рабочие места, а женщины по позициям в сфере занятости откатываются назад.
В сфере оплачиваемого труда восстанавливается картина стеклянного потолка, стеклянных стен для женщин и ускоренного эскалатора для мужчин — когда мужчина в «женской» профессии делает карьеру гораздо быстрее, чем его коллеги женского пола.
Справедливости ради, откат происходит не полностью на уровень предвоенного периода. Но все-таки он значителен, поскольку общественное сознание полагает, что война влечет за собой вынужденную сверхмобилизацию женщин на позиции, которые им не свойственны. Тем не менее благодаря этому опыту общество осознает: женщина может. Могла тогда, во время войны, — почему же не может в мирное время?
На мой взгляд, этот сценарий — массовое продвижение женщин в профессионально-должностной иерархии — вряд ли реализуется сейчас, в условиях «частичной мобилизации». Если война затянется или начнется всеобщая мобилизация, его вероятность резко возрастет.
— Через две недели после начала «частичной мобилизации» из России уехали около 700 тысяч человек. Еще не менее 300 тысяч попали под призыв. Неужели это не отразится на рынке труда серьезным образом?
— Дело в том, что мы переживаем «частичную мобилизацию», а не всеобщую. Поэтому освобождающихся рабочих мест счетное количество. Плюс еще только предстоит оценить профессиональный состав мобилизованных. Мне кажется, что многие мобилизованные во время последней кампании были задействованы в так называемых «мужских» сегментах занятости, где женщин мало или вовсе нет. А еще на позициях не самой высокой квалификации.
Это значит, что женщины совсем не обязательно смогут занимать эти освободившиеся рабочие места. Кроме того, в стране нет экономического роста, многие промышленные предприятия переживают реструктуризацию, массовых вакансий на рынке труда не наблюдается. Пока по крайней мере.
Про выгоды и недовольство
— Зачастую мобилизуют мужчин из патриархальных семей, где они выступают кормильцами. Можно ли говорить о том, что на женщин будет возложена двойная нагрузка?
— Российские граждане в большинстве своем рациональные и прагматичные люди. Даже в условиях принуждения — а «частичная мобилизация» задействует именно этот механизм — они подсчитывают возможные выгоды и издержки от действий, которые вынужденно или добровольно предпринимают. Они учитывают те меры социальной поддержки, которые государство обещает лояльной части охваченных кампанией «частичной мобилизации».
Тем, кто не бежит от повесток, обещают сохранение рабочих мест, если это релевантно, какой-то социальный пакет семье, некоторую предваряющую военную подготовку и оплату как контрактникам.
Надо понимать, что рекрутированные в скором времени окажутся или уже оказались в зоне боевых действий. И при этом им обещано жалование почти в 200 тысяч рублей — зачастую гораздо больше той суммы, которую они зарабатывали и приносили в семью (Путин поручил выплачивать мобилизованным по 195 тысяч рублей в месяц с момента зачисления в списки воинской части, но есть жалобы на то, что выплат нет, а части не зачисляют военнослужащих в списки, — прим. «Бумаги»).
Особенно значимой эта сумма оказывается для бедных регионов и низкоресурсных семей. Я думаю, что есть люди, которые за эти 200 тысяч готовы на многое — банально из-за отсутствия альтернативного заработка: «Ну что, он пьет, ничего не делает, а тут его возьмут и еще денег дадут».
Если реальность заметно отличается от обещаний государства, мы начинаем слышать недовольные голоса жен и матерей, которые понимают, что договор лояльности нарушается. «Вот, они ничего не выдали мобилизованным, мы должны 100 тысяч сами платить»: для бедных семей расходы на амуницию — серьезный вызов. Мало того, что есть дефицит обмундирования, выясняется, что правила «частичной мобилизации» непрозрачны, нельзя доверять официальным заявлениям. Все это вызывает рост тревожности в семьях.
📄 Дорогие читатели! Теперь вы можете скачать PDF-версию любой статьи «Медузы». Файл можно отправить в мессенджере или по электронной почте своим близким — особенно тем, кто не умеет пользоваться VPN или у кого явно нет нашего приложения. А можно распечатать и показать тем, кто вообще не пользуется интернетом. Подробнее об этом тут.
В ситуации, когда мужчина выбирает другую стратегию — стратегию отъезда из города или из России, — все не менее сложно. Мужчина один поехал или вся семья релоцировалась? Сколько у них детей? Где и на что будут жить? Стратегия тихого сопротивления через релокацию и эмиграцию сопряжена с разрушением повседневного уклада и большим горизонтом неопределенности. Нигде для вынужденных мигрантов хлеб маслом не намазан. Для «бегунков», как их раньше называли в «Комитете солдатских матерей», это решение трудное, затратное — серьезный слом сложившегося уклада.
Поэтому появляются компромиссные решения: если вы поедете из города в окрестные дачные поселки, то увидите, что там удивительно много народа, хотя сезон закончился. Обычно в такое время контингент дачников — пожилые люди обоих полов. Но сейчас дачный состав очень помолодел и маскулинизировался. И ясно почему.
Я была в командировке в провинциальном городе в Центральной России, как раз когда началась «частичная мобилизация». Ехала в маршрутке. И совершенно незнакомая женщина спросила меня, откуда я. Я сказала, что из Петербурга, а она: «Ну что, у вас прячут?» Мы не знакомы, я даже обсуждать это с посторонними людьми не думала. Она видит меня в первый раз. Сидит: «Как у вас мобилизация? У нас двери не открывают». То есть явно выражено недовольство, стремление избежать мобилизации, нежелание воевать.
— Но при этом внятного протеста нет.
— Третья стратегия при столкновении с проблемой — открытый протест. Но сейчас открытый публичный массовый протест невозможен. Правозащитные движения, которые могли бы инициировать сопротивление, существовали, когда у нас работали — пусть слабые — демократические институты.
Сейчас протест — это одиночные пикеты, флешмобы, онлайн-акции, но и они подразумевают очень высокие риски. Мало кто готов приносить себя в жертву при такой явственной угрозе репрессий. Остается очень узкий перечень действий.
Про феминизм и реакцию на насилие
— Будет ли в России сейчас подъем феминизма?
— Я думаю, что есть сегменты общества, для которых очень ценными сегодня становятся идеи пацифистского феминизма. Кроме того, в разнообразном репертуаре феминистской мысли определенно есть идея того, что женщина как мать особенно высоко ценит жизнь; что материнское начало заключается не только в том, что она может хорошо заботиться о своем ребенке, — еще и в том, что она знает, что значит воспроизводить новую жизнь и защищать детей. Получается своеобразный вариант эссенциалистского феминизма. Такие представления совсем не чужды российским женщинам и могут мобилизовать на действия, подобные тем, которые предпринимали в конце XX века «Солдатские матери».
Другое дело, что в нашей стране сейчас нет возможности развития демократических инициатив. Поэтому не следует ожидать и активных феминистских действий — онлайн мы видим их, мы видим выступления, даже какие-то листовки и рисунки на водосточных трубах. Но массовой поддержки у них нет. И видят их только те, кто хочет и может.
— Но все-таки получается, мобилизация привела к распространению идей феминизма?
— Идеи феминизма всегда прорастают через войну, потому что в ней много жестокости, несправедливости и насилия. Активно обсуждается сексуальное насилие над жертвами войны — одна из основных тем феминизма. С другой стороны, война сама по себе усиливает традиционализм в российском контексте — сочетание символизма милитаристской маскулинности с дефицитом мужчин.
В российской гендерной культуре устойчиво представление о «бедных мужчинах», о кризисе маскулинности, о мужчинах — жертвах обстоятельств, пораженных посттравматическим синдромом. «Спецоперация» и мобилизация только усиливают это.
ПТСР, поражающее мужчин, прошедших войну, напрямую связано с последующим ростом уровня домашнего насилия и брутальности в публичном пространстве. На данный момент практики массовой проработки такой травмы в России не работают. Более того, в стране просто нет достаточного количества психологов, которые могут работать с прошедшими через военные действия людьми. Это значит, что нас ждет огромный скачок жестокости внутри семей и в так называемых общественных местах.
В нашем обществе превалирует культура решения конфликтов с помощью насилия, а в обстоятельствах войны и милитаризации эти практики получают еще большее распространение. Человек, пришедший с войны, всегда проблема для близких. Такой контекст порождает рост феминистского сознания. Женщины начинают задумываться: «Кого я получу, когда муж вернется с войны, и что будет с детьми?»
О психологии согласия с войной
— Почему, если женщины, отправившие своих близких на фронт, думают об этом, протест и феминистская оптика все еще маргинальны?
— У нас есть сегменты населения, которые не ставят под сомнение пропаганду. Они верят ей. Эта бездумная вера создает иллюзорное чувство комфорта, потому что таким образом люди спасаются от постоянного стресса проживания в стране, происходящее в которой тебя не устраивает.
Если люди осознают катастрофичность происходящего, они придут в отчаяние. Из чувства самосохранения многие сограждане не позволяют себе открыть глаза на происходящее и отказываются критически перерабатывать даже поступающую официальную информацию. Они себе сами вменяют запрет на критику. Часто на бессознательном уровне.
Поиски морально-психологического комфорта также мотивируют людей к тезисам в духе: «Я ничего не знаю. Нам сказали». Это призрак исторического прошлого, который определяет действия людей в настоящее время, — призрак рабства, послушания, аполитичности, который догоняет нас в нынешней ситуации.
Играет роль привычка к подчинению, но также и колоссальный разрыв между богатыми и бедными: «Сказали — иду. Это вы можете за границу поехать, а мне не на что». У такой привычки очень давнее происхождение. Нынешние мобилизованные примерно в том же положении, что и рекруты, которые отбирались на военную службу от крестьянских общин.
Страна-то всегда воевала. «Невоенный» промежуток был недолгим, всего-то с 1945 года. И даже во второй половине XX века были «маленькие войны», про которые никто толком не знает. Но сохранилась память об относительно недавней бесславной Афганской войне, которая официально кодировалась как исполнение «интернационального долга». Сохранилось в памяти людей и множество погибших, и массовое уклонение от призыва, и героизация, и слезы, и последующие выплаты и льготы осиротевшим семьям и вернувшимся с войны афганцам.
Не исключаю, что, если и когда в семьи начнут массово приходить похоронки со «спецоперации», антивоенные настроения будут набирать силу. И тогда близкие мобилизованных будут формировать правозащитные сети, а не только заниматься героизацией и мемориализацией участия в войне — всеми этими памятниками, траурными символическими действиями.
Кроме того, они будут требовать компенсации семьям погибших и пострадавших. Актуализируется символический статус женского вдовства. Вдовы как социальная категория заявят о своих правах, как символических, так и социальных. Но у государства все равно не хватит ресурсов, чтобы удовлетворить вдовство. Это же горе. А горе может быть алчным.
— Этим же женщинам придется самостоятельно воспитывать детей. Как это отразится на поколении?
— У нас высокая доля разводов в течение многих десятилетий, и практика до сих пор такая, что в большинстве случаев дети после развода остаются с матерями. Отцы при разводах не на равных участвуют в воспитании детей, даже если исправно платят алименты. Это известная массовая история. Она в памяти каждой семьи: когда папы не было, когда родители развелись, когда ребенок был рожден вне брака, когда воспитанием занимаются мамы, бабушки или дедушки.
Отсутствующий отец — нормальная советская практика. Но тогда его отсутствие объяснялось веером сценариев: сидит, убит на войне, в командировке, просто разведен — так сложилось. Сейчас самый драматичный из этих сценариев — гибель на войне — будет становиться более частым.
И вот у нас появятся сироты. А дальше все зависит от того, чем закончится «операция». Как будут говорить: «Наши отцы — герои» или «Государство погубило наших отцов»? Этим детям придется искать себя между двумя нарративами.
